Чтобы отогнать комаров, Вийдик закурил папиросу и пыхнул дымом — дамы закашлялись. Как лекарство против дыма, он предложил им шоколаду, и после долгих упрашиваний они соблаговолили его принять. Таким образом, знакомство состоялось без всяких взаимных представлений. Затем все вместе, вчетвером, пошли в кафе, но расплачиваться здесь пришлось Индреку — оказалось, что Вийдик «совсем прогорел», как он шепнул приятелю на ухо. Делать нечего, Индрек рассчитался за себя и за друга. Но этот расчет произвел на него такое впечатление, что он сейчас же покинул и старого знакомого, и новых.
И опять, бредя домой один, Индрек вынужден был признать, что был глуп. Одинокий звук его шагов по плитам тротуара разносился далеко в тишине улиц, гвозди в стоптанных каблуках скрежетали о камень, и этот резкий визгливый звук отдавался в его ушах, точно повторяя: глупо, глупо, глупо! Индреку нравился этот звук. Он дрожал в теплом сумраке, как струна каннеле. Индрек не пошел прямо домой, а стал наугад бродить по улицам, как будто все еще искал себе жилье, искал и не находил. Он попал случайно на тот перекресток, где несколько дней назад ребятишки плескались в грязной луже, когда загудел первый фабричный гудок. Индрек почему-то остановился на том же месте, вспоминая, как ему тогда хотелось хоть немножко приобщиться к ребячьей радости и счастью.
Пока он стоял на перекрестке, кто-то направился к нему через площадь, точно хотел поглядеть, что за человек тут стоит поздней ночью. Индрек не заметил идущего, так как смотрел только на землю, покрытую толстым слоем мягкой белой пыли; да, в ночном сумраке пыль казалась почти белой, по сравнению с домами и нависшим над ними небом. А потом вдруг послышалось: «Это вы... ты, Паас?» — и Индрек увидел рядом с собой невысокого тощего мужчину, лицо которого трудно было разглядеть под низко надвинутой кепкой. «Неужели ты меня не узнаешь?» — спросил тот же голос.
Ах да! Теперь Индрек узнал его. Они вместе жили у кистера, зубрили русский язык. Это же Кустас Отставель, зубоскал и выдумщик. Его тогда дразнили «Отставкой». Сейчас он, по его словам, служит писарем в полицейском участке, да, да, у пристава. Жалованье небольшое, но вместе с побочными доходами — ничего, жаловаться грех, жить можно прилично, можно даже кое-что себе позволить.
— Только вот сейчас... Все бунтуют, и полиция у всех как бельмо на глазу. Как будто полиция сама себя выдумала! Наш старик, то есть пристав, всегда говорит — конечно, только среди своих: будь там король или царь, президент или коммунист — все равно, лавки останутся, домовладельцы останутся, бордели останутся, водка и пиво останутся, а стало быть, полиция всегда сможет жить припеваючи. А без полиции...' ну, хотел бы он посмотреть — как быть без полиции! Полиция — основа государственности, говорит наш старик, полиция — это и основа общественности. Так куда ж эти бунтовщики хотят девать государство и общество? — спрашивает он. Другое дело — жандарм и шпик. Но если вдуматься хорошенько, то и они... Ведь полиция — основа государственности, а сыщик — основа полиции; но сыщик без жандарма, говорит старик, это яйцо-пустышка, понимаешь, просто пустышка, мертворожденный теленок. Все это надо намотать себе на ус, тут ведь не то что
у кистера.
Отставель поучал Индрека, внушая ему государственную и житейскую мудрость своего начальства, и так как Индрек слушал молча, то учитель был в восторге от своих поучений: он мог безо всяких помех показать, насколько вырос в своем развитии со времен кистеровой школы.
— Ты здесь живешь? — спросил Отставель, когда Индрек остановился у своей калитки.— Да? Отлично! Хочешь, в воскресенье пойдем вместе погулять?