— Это было смело, великолепно, вот — свобода!
В другой раз Индрек с Кристи были на собрании в богатом еврейском доме. Сюда можно было входить хоть целыми ватагами, здесь полиции не боялись: все собравшиеся считались гостями хозяйской дочери, ей было лет шестнадцать — семнадцать; она пригласила их с разрешения родителей на семейный праздник. Вместе с молодежью здесь сидели и несколько пожилых господ и дам, в том числе и сами хозяева—полные достоинства, благожелательные и почтенные, как еврейские патриархи. Когда подошло время доклада, все уселись за стол и служанки в белых фартуках и наколках налили гостям кофе; на столе стояли в вазах и блюдах всевозможные сласти и фрукты. Служанки были эстонки, и они либо не понимали, либо понимали очень мало, о чем хозяева беседуют по-русски со своими гостями.
И здесь оратор говорил резкие слова, но здесь они звучали удивительно мягко, почти ласково: ковры, мягкая мебель, портьеры и занавеси поглощали всю их резкость и суровость. Можно даже сказать, что в звоне чайных ложечек и чашек, ножей и тарелок чувствовалось гораздо больше революционной резкости, нежели в словах и тоне оратора. Речь здесь особенно никого и не разогрела; даже тепло горячего кофе растворилось в прохладе фруктов и лакомств или же улетучилось, поднявшись к красиво расписанному потолку. Казалось, чтобы осуществить революцию, в этом доме не потребуется никаких особенных усилий, никаких исключительных жертв. Несколько мягких слов, движение руки — и все совершилось, словно подали на стол новое, еще не испробованное
блюдо.
Здесь оратор тоже говорил о сидящих за столом как о социал-демократах, но они словно бы и не замечали этого, так как внимание большинства было отвлечено многим другим, таким же для них новым,
как и социал-демократия. Кроме того, за зеркальными стеклами шкафов здесь стояли ряды книг с золотым тиснением, и они, казалось, говорили: в нас все это уже есть. В ту минуту, когда оратор произнес: «Мы, социал-демократы»,— и через стол посмотрел прямо в глаза Кристи, сидевшая рядом с ней черноокая дочка хозяев, мягко улыбаясь, коснулась ее локотком и протянула хрустальную вазу с яблоками:
— Попробуйте, это мы сами привезли из Крыма, я их собирала прямо с дерева.
Кристи поблагодарила, взяла яблоко и стала есть. Но потом говорила Индреку, что эстонские яблоки, хотя они и не такие красивые, кажутся ей гораздо вкуснее, даже если они с червоточинкой. Позже Кристи довелось рассказать Индреку и многое другое: когда она через несколько недель снова вошла в этот дом, чтобы повидаться с дочерью хозяев, во всех больших, пышных комнатах стоял пронзительный, душераздирающий крик. Кристи испуганно остановилась и хотела было уйти прочь, но к ней поспешно вышла дочь хозяина, заплаканная, и сообщила, что у них в доме горе — умерла мать. Скорбных воплей не могли смягчить ни ковры, ни мебель, ни портьеры, ни ряды книг с золотым тиснением, стоящих за зеркальными стеклами,— Кристи чувствовала, что не могли. И, очутившись снова на улице, она невольно сравнила эти скорбные голоса с голосом оратора на недавнем собрании. У Кристи возникли какие-то сомнения и недоумения, которые она никак не могла выразить словами; говори что хочешь, а все не то, не то! Наконец, после долгих колебаний, она спросила Индрека:
— А социал-демократ может верить в бога?
— Иначе говоря, можно ли ему верить в бога? — ответил Индрек вопросом на вопрос.
—