— Придет и наше время,— ответил Индрек, оборачиваясь.
— А кого же будем бить, когда начнется заваруха? У нас ведь ни хозяина, ни фабриканта нету.
— Пускай другие начнут, там видно будет,— улыбнулся Индрек.
— Правильно! — согласился лавочник.— Пускай дойдет дело до драки, тогда и...
— И дойдет! — уверенно заявил Кяба.— У нас па заводе каждый день говорят: ну, ребята, братва-товарищи, готовьтесь, скоро начнем...
В то же время редакция «Друга народа» была далеко не так хорошо осведомлена. Правда, здесь на вопрос посетителя уже не отвечали: «Посмотрим, что завтра питерские газеты принесут», а говорили коротко: «Брожение продолжается». Но эти слова были такими неопределенными, что каждый мог их толковать по-своему. Столь же неопределенные сведения принесла и Кристи с какого-то конспиративного собрания. Возбужденная, ликующая — видно было, что ей хочется не говорить, а кричать от радости,— она объявила Индреку: «Ну, теперь начнется!» — сама не понимая, что, собственно, должно начаться. Она смогла только добавить, что из Питера прибыл делегат или делегаты, а значит, все это совершенно точно. Но это тайна, величайшая тайна, пусть Индрек имеет в виду.
— Положение серьезное,— продолжала Кристи.—Это видно даже по моему отцу: он совсем перестал работать, вечно где-то пропадает, всех сторонится, молчит. У него всегда так: если дело серьезно, он замыкается в себе, сопит в своем углу, точно нас с мамой и на свете нет.
Общее нервное напряжение кончилось тем, что как-то днем загудел один фабричный гудок, потом второй, третий, четвертый, пока весь город не задрожал от гудков, рождавших ответную дрожь в тысячах сердец. Рабочие выходили .на улицы группами и двигались молча или с песнями. Никто раньше и подумать не мог, что в городе столько рабочих. Прохожие останавливались удивленно или испуганно. А толпа все росла, все густела, ей уже не было ни конца ни краю, она угрожала всем, кто захотел бы преградить ей путь. Мощным потоком двигалась рабочая рать от одного завода к другому, от одной фабрики к другой, от одних мастерских к другим, и везде замирали все колеса, останавливались все руки. Толь ко ноги печатали шаг по каменным мостовым: топ-топ, топ-топ...
Но когда стемнело — а стемнело рано, потому что был пасмурный осенний день,— замолкли все гудки, звучные и слабые, громкие и тихие. На улицах отдавались лишь шаги людей да слышался робкий говор, а разглядеть ничего нельзя было: первой неожиданной приметой свободы была кромешная тьма. Топ-топ, топ-топ! — и где-то со звоном разбивались оконные стекла, что-то рушили, крушили, высаживали ломом, и темные фигуры проскальзывали в дома и из домов. На улицах под ногами у прохожих хрустели осколки стекла. Где-то в сырой вечерней мгле прозвучал одиночный выстрел. Где стреляют, кто стреляет, почему — никто яе знал, люди лишь слегка вздрагивали и продолжали путь.