Все что-то утверждали, все о чем-то спрашивали. Каждый по своему разумению. Даже книги, которые Индрек читал целыми днями и неделями, непременно что-то утверждали, о чем-то спрашивали, и все они метили в одну цель, подводили к одному и тому же: существующий строй должен погибнуть, должен рано или поздно развалиться, потому что он пережил свое время, стал бессмыслицей, уже сейчас превратился в прошлое. Газеты изо дня в день только о том и писали, что там-то вспыхнула забастовка, произошли беспорядки, волнения, выступления, там-то поколотили полицейского, убили жандарма или совершили еще что-нибудь необычное, направленное против господствующего строя. Это постепенно нарушало душевное спокойствие, лишало равновесия. Никому не хотелось ничего предпринимать по-настоящему, строить планы, все были взбудоражены, все точно летели куда-то. Только бы и слоняться с места на место, останавливаться на углах улиц, прислушиваться, о чем шепчутся, собравшись, два-три человека; следить, как скачут конные стражники, как жутко отдается между стен цоканье конских копыт.
Сама природа, казалось, утратила свое равновесие. Всего несколько дней назад в газетах писали о том, что цветет клубника и на осеннем солнце зреют ягоды, и вдруг наутро видишь свежий, сияющий белизной, легкий, пушистый снег! Он лежит всюду — на крышах, на трубах, на желтых листьях деревьев, на столбах и заборах, на траве, на кустах, на мостовой, на тротуарах, откуда его сметают метлами. Ты поражен, даже взволнован, быстро одеваешься, спешишь вон из дома, чтобы походить среди этого сверкающего чуда, ощутить его свежее дыхание. Но ты не успел еще и начать по-настоящему наслаждаться им, как все тускнеет, расплывается водой, грязью, и лишь где-нибудь на северном скате крыши, на недосягаемой высоте ты видишь то, ради чего выбежал из комнаты.
Если зайти в редакцию «Друга народа» (а туда, как и в другие редакции газет, многие ходят изо дня в день), там ответят привычной фразой: «Посмотрим, что принесут завтрашние столичные газеты. Но дело движется, движется». И они шуршат сегодняшними петербургскими газетами, читают, обсуждают, сами пишут и бранятся в один голос: «Вот, пожалуйста! Отличная тема, прекрасная мысль, а писать нельзя, цензор не пропустит. Не стоит и бумагу марать. Жалко хозяйского добра».
— Кто сказал, что это хозяйское добро? —спрашивает Исайя, юноша с рыжими кудрями, который с каждым днем все больше левеет.— Когда везде пойдут конфискации, мы тоже конфискуем. Всеобщая коммуна, к этому в конце концов все и придет.
— Ну нет, братец,— откликается из-за соседнего стола защитник частной собственности Силламяэ.— Такие времена ты не очень-то скоро увидишь. Сперва будет буржуазная революция, которая принесет нам свободу личности, тогда только начнем двигаться к коммуне.
— Думаешь, все пойдет так же, как во Франции? — спросил Исайя.
— Все пойдет так, как шло везде,— убежденно заявил Силламяэ, считавший, что он весьма силен в истории.— Исторические законы всюду одни и тс же.
—