Только с кровью никто не мог совладать, она одна, живая, текла все дальше, разливалась, наполняя выбоины, пропитывая почву. Она одна и осталась здесь. Не помогла v вода, которой залили площадь,— кровь была и осталась там, куда текла, живая, когда мясо и кости содрогались в смертельном страхе или умирали. Она была там и на следующий день, и ее топтали люди и лошади, она оставалась там и через неделю, и через месяц, и через год, и через десять лет. И многие говорили: «Не нужна мне больше кровь Христова, довольно крови наших братьев, пролитой здесь».
Так родилась новая вера — вера в кровь павших братьев. В этом была и новая надежда, и новое спасение души, и новое искупление. И в течение многих дней, недель и лет люди только и говорили, что о крови братьев, которая пролилась здесь, посреди города, и которую теперь все попирали ногами. Эта мысль грызла душу, как ржавчина ест железо, и все верили, что это не может пройти даром.
Даже у матушки Лохк поколебалась вера в бога, когда к ней в дом внезапно внесли ее дочь, всю окровавленную, и это поразило женщину, как гром с ясного неба. А что было делать бедной Пассельмановой «бабенке», которая вышла из дому вместе с мужем, а привезла труп? Могло ли ее утешить то, что матушка Лохк приходила вместе с другими соседками помогать ей оплакивать мужа? Что было делать тем, кто разыскивал своих родных, своих детей в моргах и больницах? Разве могло их что-либо утешить? Не могло! Даже если бы с ними вместе скорбели властители и богачи, и то ничуть не помогло бы. Но сильные мира сего не скорбели: точно так же, как недавнюю радость, захватили теперь неимущие и убогие всю скорбь, все горе, так что богатым и могущественным не досталось их ни капли. Но в те дни никто этому не удивлялся, считая, что такова, видно, революция.
Но на следующий же день после бойни все смогли убедиться, что революция может быть и совсем иной: бешеный поворот событий еще лишний раз пеказал, как изменчивы в этом мире и радости и горести. Бедняки еще и не начали горевать по-настоящему — не все еще разыскали своих близких в моргах и больницах, а богачи не успели еще как следует распробовать вкус радости, как пришла весть о том, что требуемые народом свободы и права провозглашены.
Теперь опять настал черед беднякам ликовать, а богачам тревожиться, так что все могли собственными глазами убедиться: ни радости, ни печали не хватает сразу и богатым и бедным. Богатые говорили: откуда же взялись эти свободы и права, которыми оделили бедняков? Разве они не принадлежат нам? Разве мы их не копили веками? А теперь их швыряют голытьбе, которая и постигнуть-то их не может!
Город напоминал сумасшедший дом. Даже самые трезвые люди теряли равновесие. Только вчера вечером трещали солдатские винтовки, и лилась кровь, и вопли умирающих неслись над городом, а сегодня люди бегут к этим же солдатам и кричат им: «Да здравствует свобода!» И солдаты широко улыбаются в ответ, и офицер берет под козырек. Люди пожимают руки знакомым, обнимают друзей, сами хорошенько не зная, почему, зачем.
Индрек видел, как девушка, шедшая с юношей, бросилась на шею старому полицейскому и поцеловала его. Но когда с этим же полицейским поравнялся Индрек, тот смущенно отвернулся, потому что на глазах у него были слезы. Встречались даже люди, которые кричали идущим солдатам — пускай бросают оружие, навсегда настали дни мира и свободы! Некоторые снова начали верить в бога и благословлять царя.