Глава III   Ведя такие глубокомысленные разговоры, они дошли до леса.

— Ну, это уже стоит послушать,— вдруг сказал Индреку незаметно подошедший Отставель, затем  спросил тихо: — Что этим парням нужно было?

Индрек думал вовсе не говорить о них, но теперь делать было нечего, пришлось рассказать.

—  Я так и предполагал,— сказал Отставель.— Вот; дурачье! Я — шпик! Я ведь сижу в участке у всех;  на виду! Что ж это за сыщик такой? Шпики — там, среди них самих, прямо под носом у ораторов, в этой защитной стене,—, вот они где!

—  Неужели? — с изумлением воскликнул Индрек.

—   А ты как думал? — ответил Отставель. — Шпик — это всегда свой человек, который всюду может пролезть, всех и все знает.

—   Так мы остаемся? — спросил Индрек.

—   Конечно! — заявил Отставель.

И они подошли поближе к толпе, чтобы лучше слышать.

Третий оратор говорил о текущем моменте и его задачах, о священном долге сознательного рабочего, о самопожертвовании во имя лучшего будущего. Говорил он и о сегодняшнем дне, об этой сходке здесь, под соснами, где вместе с честными людьми слушают речи о грядущей справедливой жизни и жандармские ищейки, и их носы чуют рабочую кровь, которая должна пролиться на алтарь свободы. Пусть не думают наши товарищи, что у полиции не заряжен револьвер, у казака не висит на запястье нагайка, у жандармов не хватает наручников! Рады бы они разогнать и нынешнюю нашу сходку, да руки коротки, сил не хватит, так как сила на стороне рабочих, сила — в мозолистых рабочих руках.

— Поэтому, товарищи и братья, мы не знаем страха, мы скоро пронесем наше красное знамя по улицам города открыто, как сейчас водрузили его на вершине дерева. Сим победиши, товарищи и братья! Никто и ничто не остановит нас, если мы будем крепко спаяны между собой. В единении сила, в единодушии — наша мощь...

К концу речи сходка разбилась на небольшие группы, в которые могли попасть только свои, хорошо знакомые люди. Индрек и Отставель отошли подальше и сели. Отставель вскоре растянулся на траве и стал глядеть в небо.

— Мне нравятся такие речи,— сказал он.— Я всегда хожу слушать их. На лоне природы тебе говорят, что ты сыщик, кровавая ищейка, и, знаешь, прямо мурашки по телу бегают. Не то чтобы страшно, нет, чего тут бояться, когда один говорит, другие слушают,— а просто приятно и вместе с тем жутковато сознавать, что ты тоже чуть-чуть кровожадный. Слушаешь такие жестокие слова, смотришь, как оратор отчаянно машет руками, и кажется, будто у тебя во рту зубы растут. Ей-богу! Я не шучу. Точно наваждение какое-то. Я много раз думал, отчего это может быть. И в конце концов решил, что, наверно, оратор тоже видит и чувствует что-то в таком роде, а от него и мне передается. Потому что не при всяком