красным. Даже туманную даль застилает розоватая рябь, когда на глаза наплывают слезы.
Сегодня некому налагать запрет на все это кроваво-красное: в людском море нигде не увидишь ни кокарды, ни погона, ни оружия. Нет здесь и никого из тех, кто издавна опирался на кокарду, погон и оружие. Их, в сущности, жаль, ведь теперь они никогда уже кз узнают, какой ощущаешь свободу, когда мимо движется бесконечная цепь гробов с телами павших за свободу и когда вокруг не счесть заплаканных глаз, сжатых болью сердец, поникших душ. Перед глазами сильных мира сего проходит история, но они не видят этого. Они таят ненависть, а помочь может только любовь, вызывающая любовь ответную. Они вынашивают замыслы мести, а спасение — только в примирении.
Индреку вспомнились детские годы на Варгамяэ. Там тоже царила ненависть и вражда, но в дни большого горя или большой радости все-таки все собирались вместе, чтобы вместе поплакать и посмеяться. Но здесь было иначе. Здесь человека с человеком больше ничто не связывало. Там, на Варгамяэ, все жили на одном клочке земли, «точно мухи на куче дерьма»,— так говаривал старик бобыль, Индрек ясно это помнил,— и каждый питал к соседу только вражду, яростную злобу, жажду мести.
Конечно, с сегодняшним великим трауром получалось иначе, чем с теми горестями, которые переживали обитатели Варгамяэ. Там часто бывало так много горя, что своей семьей с ним было: не справиться, волей-неволей приходилось звать на подмогу посторонних, словно собирали толоку горькой беды. А здесь, хотя горя и скорби было вдесятеро больше, чем на Варгамяэ, их все же не хватало на всех. Можно даже сказать, что подлинной скорби было на такое море народу ничтожно мало — все равно что капля воды, упавшая на раскаленный камень. Индрек мог бы сказать, по примеру увечного солдата: «Да разве это скорбь! Поезжайте на Варгамяэ, вот там увидите. Там даже дети плачут больше, чем здесь старики».
Погребальная процессия растянулась по городу, как огромный сказочный морской змей. Когда голова шествия уже достигла домишек предместья, последние шеренги все еще не могли двинуться с места. Казалось, похоронной процессии и не будет конца, казалось там, позади, непрерывно забивают гвоздями все новые гробы, кладут в гробы все новых погибших, ибо свобода все еще не оплачена полностью. Поэтому неправы были те, кто написал на лентах венков: «Последним жертвам насилия». Свобода — это удивительное растение, которое пожирает самое себя, превращаясь в насилие. Есть ли на свете свободные, которые не верили бы в насилие и не спрашивали с удивлением: что такое свобода? Каждый раб верит в свободу, каждый свободный — в насилие, и оба действуют соответственно этому. Но в круговороте времен каждый раб с сегодня на завтра становится проповедником насилия и каждый апостол насилия — поборником свободы. Свобода одного — насилие для другого, и каждый из них к другому глух и нем. Бог свободы двулик, так же как и бог войны. С одной стороны — воодушевление, восторг, страстное стремление, с другой — жестокость, грубость, железная неумолимость, холодное равнодушие. Тот, кто сможет слить воедино эти две противоположности, тот станет творцом счастья для всего рода человеческого.
На дворе уже темнело, когда начали зарывать могилы. Хотели, правда, сделать это засветло, но нельзя было: ораторы никак не могли закончить, так хотелось высказать все, что накипело на сердце. Людей неудержимо тянуло говорить: свобода слова еще пахла свежей кровью.