Матушка Лохк терпеливо выслушала безбожные речи мужа, но как только смогла улучить минуту, спросила Индрека, читал ли он молитву в газете и что он о ней думает. Да, конечно, читал, но он того мнения, что молитвы вообще не идут путями мирской премудрости и разума, ибо в молитвах есть нечто тайное, непостижимое, исходящее от, бога и сердец человеческих.
С этим хозяйка вполне согласилась и пожаловалась, что у нее с мужем нет никакого взаимопонимания: она любит посещать молельню, а он — тайные сходки. Вечно туда ходи, не хочет бросить.
— Я ему не раз говорила,— продолжала хозяйка,— хочешь и второй руки лишиться? А он одно: пусть хоть голову снимут, а пойду. Дочке хотели дать образование, чтоб стала учительницей, поехала в Петербург на хорошую должность. Да разве теперь из этого что-нибудь выйдет, когда мужу руку искалечили! Дочка говорит, что охотнее поехала бы в Америку, у нее там дядя в городе Лос... второе название забыла, у этого города два имени. Вот и взялась она английский язык учить. Пускай учит, пускай едет, может, там бунтов меньше, чем тут. Может, и свободы побольше, молодые так хотят свободы! А старому человеку все равно. Вот, например, я — на что мне свобода? Ни к чему. Все равно буду на машине строчить или пойду на моление.
— А вдруг и туда не позволят ходить?— спросил Индрек.
—• Ну, кто может этого не позволить! — простодушно ответила хозяйка и добавила:— А если б даже запретили, что из того? Я все равно могу вечером, ложась спать, помолиться: «Иисусе Христе, пребудь со мною». Этого мне никто не запретит. Мой не хочет, чтоб я так говорила, когда ложусь с ним рядом. Поэтому я тайком, про себя, чуть пошевелю губами, и все. Кто мне может запретить?
Разумеется, никто не мог запретить матушке Лохк шевелить увядшим ртом, ведь об этом никто и не знал. Она и Индреку сказала только потому, что, переписав молитву в девяти экземплярах, он стал для матушки Лохк как бы своим человеком, которому можно доверять. Но, казалось, действие молитвы простиралось и дальше. Случилось так, что, увидев в «Друге народа» свою молитву, Индрек почувствовал себя как бы сотрудником этой влиятельной газеты. И чтобы закрепить это положение, отправил вслед за молитвой и свою «Белку». Опубликована в газете она не была, но Индреку прислали приглашение зайти в редакцию. Он не заставил себя дважды просить. На следующий же день, поднявшись по узкой лестнице на третий этаж, он явился в редакцию. Его принял молодой человек лет тридцати, с рыжеватыми усами и вьющимися волосами, длинные пряди которых все время падали ему на глаза, так что он вынужден был их поминутно отбрасывать. И молодой человек проделывал это с большим жаром, точно музыкант, который «неистовствует» в порыве вдохновения. Лицо худое, угловатое, глаза голубые, глубоко сидящие в орбитах, но острые, колючие. Плечи узкие, покатые, грудь впалая. Весь корпус наклонен вперед, сгорблен, точно человек страшно голоден или ему больно выпрямиться.
— Так это вы автор «Белки»? — спросил Индрека редактор.
—