заплатил, а я подал мировому. Теперь он хочет мне кишки выпустить. Почему? Потому что в листовке сказано: «жирнозобые и толстобрюхие». Это писали, наверно, совсем молодые люди, они не знают, что не у всех брюхо от жиру, у некоторых это просто от природы, наказание ни в чем не повинному человеку. Отец мой тоже был мужчина в теле, и я такой же. Ну так разве надо сразу, как начнется революция, мне кишки выпустить?
— Наверное, это таким образом и не мыслилось,— попытался Индрек успокоить лавочника.
— А как же это мыслилось, если там написано «толстобрюхие», а у меня тоже брюхо торчит, наказание мое? Растолкуйте, я поучусь у образованного человека.
— Тут, по-видимому, подразумеваются те, кто нажил себе брюхо трудом и потом других людей,— попытался объяснить Индрек. Но лавочнику, с его логическим складом ума, это объяснение показалось несостоятельным, и он возразил:
— Там об этом ни слова не сказано. Я прочел старательно, несколько раз. Там написано просто «жирнозобые и толстобрюхие», как будто каждый зоб и каждое брюхо — это труд и пот других людей, а не самого этого человека. И послушайте, сударь, что я зам скажу: вы никогда не держали лавку, никакой другой коммерции не имели, у вас никогда не было ни живота такого, ни шеи, как у самостоятельного мужчины, поэтому вы вот чего не знаете: ежели революционеры будут эдаким враньем науськивать людей на нашего брата, то вся ихняя революция полетит в помойку! В сточную канаву! Кто же будет ихний бунт поддерживать, если такому, как я, первым делом кишки выпустят? А? Кто, я спрашиваю?
Индрек не знал кто, поэтому ему ничего другого не оставалось, как уйти и освободить место для других покупателей, перед которыми лавочник выступил, вероятно, с теми же суждениями и с тем же вопросом.