— И я тоже? — спросила Лийне.
— Ты — не очень,— ответил Индрек.
— Верно! — радостно подтвердила Лийне, словно в том, что она осталась прежней, заключалось какое-то великое благо или достоинство.— Это потому, что мы с тобой тогда разрезали пополам кусок льняного полотна на рубашки, помнишь, около сундука, а потом вместе пошли по дороге под гору и я несла узелок на спине.
Индреку тяжело было слушать сестру, еще тяжелее — отвечать ей что-нибудь впопад: у него в ушах так и стоял однозвучный стон и сказанные шепотом слова про какой-то камень, про боль в боку...
Антс, вернувшись с мельницы, рассказал, что в имение прибыл конный отряд и вскоре поскакал дальше, вдогонку за бунтовщиками и поджигателями.
— Они и с нашей мызой это дело так не оставят,— заметил отец.— Начнут и здесь разведывать да разнюхивать. Смотри, как бы и тебя не загребли.
— А. па что я им сдался? — возразил Антс.— Я пришел на мызу, когда все уже горело, все было разгромлено, я только смотрел на пожар вместе с другими.
— Кто там будет спрашивать, делал ты что или не делал, главное — тебя там видели,— продолжал отец.— Теперь самому расхлебывать придется. Я тебя не пускал, да разве меня кто слушает.
— Значит, на станцию придется идти пешком: в случае чего легче будет спрятаться,— сказал Индрек.
— Л тебе-то чего бояться? — удивился отец.
— Бояться-то нечего, отец,— ответил Индрек.— Но если идут толки, будто люди из города ездят кругом и поджигают, то каждый городской человек может показаться подозрительным.
— У тебя же мать умирает, ты приехал ее повидать,— возразил отец.