Люди, казалось, были охвачены нетерпением — что-то принесет с собой завтрашний день? Даже седые старики, согбенные под тяжестью годов и уже ничего не ждавшие от жизни, кроме ее конца — да, одна лишь смерть оставалась еще для них в запасе у жизни,— даже они теперь вместе с молодыми ждали чего-то и по вечерам надевали очки, чтобы своими глазами прочесть в газете, надвигаются ли события и какие. И хотя все знали и повторяли: «Газеты врут, цензор не пропускает правду»,— все-таки жадно вчитывались в газетные столбцы, пытаясь найти истину между лживых строк. Все верили, что газеты любят правду и говорили бы ее народу, только вот правительство, одно лишь правительство — против правды. Если б оно позволило, вся правда мира скоро стала бы достоянием народа и тогда началась бы новая эпоха, началась бы новая жизнь. Считалось само собой разумеющимся: если правительство о чем-то заявило — значит, надо верить прямо противоположному, а если оно что-либо опровергает — значит, это бесспорная правда. Правительству верили только в тех случаях, когда оно признавало свое поражение, потому что это радовало, этому хотелось верить; например, когда правительство сообщало, что кто-нибудь из его приспешников — будь то великий князь или ничтожнейший полицейский — убит революционерами: взорван бомбой или застрелен. Да, этому верили, и никому даже в голову не приходило, что тут речь тоже идет о человеческой жизни, о пролитой человеческой крови.
Живя здесь, на окраине, Индрек начал как-то инстинктивно все это понимать: это как бы витало в воздухе, доносилось в порывах ветра, светилось в каждом взгляде, звучало в каждом слове, в тоне голоса. Только теперь он по-настоящему понял слова Отставеля, сказанные тогда в лесу: полиция — это последнее отребье, подонки из подонков. Не полиция как таковая, а правительство было последним подонком, и поскольку полицейские, как подручные властей, ближе всего соприкасались с народом, то весь гнев и презрение народа обращались именно против них. У Индрека невольно появилась какая-то симпатия и сочувствие к полиции, словно она была каким-то святым мучеником, призванным искупить чужие грехи. Потому-то, может быть, Индрек и решил после долгого перерыва снова повидать своего школьного товарища и зашел в полицейский участок, так как домашнего адреса Отставеля не знал.
— У тебя много денег? — спросил Отставель у Индрека, улучив минуту, когда их никто не слышал.
— Мало,— ответил Индрек.
— Ну, значит, я правильно сделал,— сказал Отставель.
— Как так? Не понимаю,— удивился Индрек.
— Конечно, не понимаешь,— засмеялся Отставель.— Волость потребовала с тебя подать, а я послал ответ, что твое местожительство нам не известно и поэтому не представляется возможным взыскать с тебя подати.
— Но ты же знал, где я живу,— заметил Индрек.
— Я-то знал как твой школьный товарищ, но как служащий — это совсем другое дело.