И если бы могла, сделала бы так, чтоб и меня там похоронили. Вот это и есть моя мысль. Об этом я думаю, когда слышу свои стоны.
— Мама, неужели тебе и вправду хочется туда, заограду, к Юссю, а не вместе с нами внутрь ограды? —спросил Индрек.
— Юссь мучает меня, Юссь терзает мне спину болями и тянет меня к себе, И никто мне не может помочь, никто не может справиться с Юссем и его болями. Я так ждала тебя, Индрек, надеялась, что ты одолеешь Юсся и боль. Ты моя единственная надежда,Индрек. Ты мой кровный грех. Если и ты не поможешь, то никто мне не поможет, и я уйду к Юссю заограду, чтоб он наконец успокоился. Это я тебе говорю, Индрек.
— Я помогу, мама,— проговорил Индрек и почувствовал, как у него в мозгу и в сердце что-то словно застыло.
— Я знала это,— продолжала мать.— Я все говорила — вот приедет Индрек, пусть только приедет, уж он знает, он все сделает. У него есть лекарства, они отгонят Юссевы боли. Доктор приезжал два раза, только у него нет лекарства против Юссевых болей, у него ничего нет. Дает то капли, то порошки, то лепешки, а стоны все равно остаются... с утра до вечера, с вечера до утра. Ты и сам слышишь, Индрек. Кто же в силах это дольше терпеть, кто может, кто в силах...
Мать лежала на спине, ее острый костлявый подбородок был поднят прямо кверху, жилы на шее натянуты, как веревки. Жидкие темные пряди волос облипали череп, как будто мокрые от пота или чем-то смазанные. Глаза были закрыты, глубокие глазницы чернели, как пустые, лоб казался удивительно большим и выпуклым. Говоря с Индреком, она только раза два-три поднимала веки, но вскоре опять их опускала. Слова перемежались со стонами, фразы прерывались, так что приходилось долго ждать, пока она продолжит свою мысль. По временам казалось, что все у нее путается, но потом ясность рассудка и речи возвращались снова. Под конец мать сказала Индреку:
— А теперь уходи, чтобы не слышать стонов, иначе и ты привыкнешь к ним, как другие, и будешь считать, что так и должно быть. Но это не должно так быть! Другие не знают, а ты знаешь. Ты знаешь все, они не знают ничего. Андрее тоже не знает. Он даже и того не знает, что эти боли — от Юсся, эти боли и тот камень, который ты бросил на картофельном поле. Он думает, что у меня бред, что у меня разум помутился,— так он думает, потому что ничего не знает ни про Юсся, ни про камень, он не понимает. Но скажи ты, Индрек, брежу я или разум у меня ясный?
— Ясный, мама,—• ответил Индрек.
— Так что ты бросил тот камень, а теперь он болит?
— Я бросил, а теперь болит,— подтвердил Индрек.