Глава IV У Индрека, когда он добрался до города, было две заботы: опухла шея и очень хотелось есть.

Ну вот видите...— перебила его хозяйка.

—   Позвольте, позвольте! — остановил ее старик.— Сперва выслушайте меня. Разумеется, где уж мне бастовать или ходить с красным флагом! Но поверите ли, дорогая госпожа Куузик, я ужасно жалею о том, что так стар. Когда был молодым, верил, что в мире важнее всего аккуратность, пунктуальное выполнение своих обязанностей, усердие; я верил в это еще и в зрелом возрасте, даже два-три года назад верил, а теперь не верю. Работаю, правда, по-прежнему, но сам не верю в свою работу. Вам это понятно?

—   Нет, господин Быстрый,— ответила хозяйка.

—   Мне и самому непонятно,— продолжал старик.— Но просто вот так, вдруг, не стало веры. Когда она пропала — не знаю. В один прекрасный день я обнаружил, что рассуждаю таким образом: сижу я тут уже двадцать лет, записываю цифры в большущие книги, но есть ли в конце концов хоть какой-нибудь признак, говорящий о том, что именно я, Йоозеп Павлович Быстрый, писал эти цифры? Разве не мог их написать любой другой? Захоти кто-нибудь потом узнать, кто вел эти книги, ему пришлось бы это выяснять по другим книгам. Следовательно, что я такое? Ничто. Что такое моя работа? Тоже ничто, ведь ее может выполнять любой. И кому я доставил удовольствие своей работой? Никому. Ведь фабриканту в конце концов безразлично, кто ведет книги; в его глазах я не больше чем машина, которая пилит или строгает

дерево.

—   Вы говорите ужасные вещи, господин Быстрый,—сказала хозяйка и добавила наставительно:— Видите, что получается, когда человек одинок.

—   Не в этом дело,— возразил старик.— Но вот ведь — живешь и никому от тебя никакой радости, ни на кого ты не умеешь даже страху нагнать. Честное слово! Меня даже воробьи не боятся, ей-богу. Когда окно в конторе открыто, они прилетают ко мне на стол, прыгают чуть ли не у самого края книги, если я в это время что-нибудь записываю на странице. А к другим идти боятся. Ни разу ни к кому не прилетали. Только ко мне. Вот я и думаю иногда — такие мысли мне только недавно стали приходить в голову,— а что, если б я мог нагонять на других страх? Если бы я мог сделать так, чтобы меня начали бояться воробьи, а вместе с воробьями и собаки и кошки, а в конце концов и люди, скажем, наш главный бухгалтер, инженеры, даже сам директор. Я сижу, согнулся за своей конторкой — а они боятся, они дрожат!

— Вы сегодня в самом деле нагоняете на меня страх,—с испугом промолвила хозяйка и покосилась на Индрека: понимает ли он, о чем тут говорят, и вообще прислушивается ли к их разговору? Но старик сделал вид, будто Индрека вовсе не существует, и продолжал с величайшим спокойствием:

—    Видите ли, это и есть на свете самое главное — заставлять другого дрожать перед собой, даже тогда, когда сам дрожишь перед ним,— вот как поступает настоящий человек! А я этого никогда не умел. Я был для этого слишком корректен. Помните, фрау Куузик, восемнадцать лет назад мы с вами сидели вдвоем у этого же самого окна...