Теперь выброшу их из шкафа, закину в грязный чулан на полки, пусть валяются вместе со всякой рванью, среди паразитов, которых человек травит как врагов своего тела и души. Вот что я сделаю.' И ты, Индрек, единственный из моих детей будешь знать, почему твой отец поступает так, будто он какой-то мытарь или язычник. А если ты пли другие станете меня за это осуждать — осуждайте, сердце мое не смягчится. Если я для вас нехорош и не гожусь вам в отцы ~- оставьте меня одного на Варгамяэ, я буду жить здесь, как волк. И пусть даже явится сам господь бог с сыном своим, нашим Спасителем, и начнет меня корить,— и тогда не изменю своего решения, а скажу ему: всесильный Иегова, грядущий в облаках и дыму, удались с Варгамяэ, ибо я проклял тебя и сына твоего и не обращу к тебе лицо свое, пока не увижу свидетельства тому, что ты--бог правды и справедливости. Ступай со своим сыном и духом святым туда, где ложь и кривда, нет тебе на Варгамяэ ни чести, ни места. Иди к тем,,, кто
убивает безвинных и позорит праведных. Так сказал бы я самому богу и сыну его, Спасителю нашему. И если б Иисус Христос за это лишил меня искупления и бог ввергнул меня в ад, я пошел бы туда со спокойной душой, ибо должен же найтись человек, который защитит правду и справедливость от самого бога!
Так говорил Варгамяэ Андрее своему сыну Индреку, когда они стояли в конюшне около лошадей, похрустывавших сеном. И Индреку было бесконечно тяжело слушать своего старого отца: он не мог отделаться от мысли, что это он, Индрек, виноват во всех несчастьях, постигших Варгамяэ. Это он, со своими письмами, книгами и листовками, был причиной всего того, что повергло отца в отчаяние, лишило его всякой надежды. Как засохшая сосна стоит старый Андрее, сгорбленный, на подгибающихся коленях, со скрюченными пальцами, стоит среди опустелого Варгамяэ и слушает, как кто-то стонет! Этот стон врезается Индреку в мозг, врезается еще больше, чем раньше. По временам это уже и не стон, а словно плач ребенка или повизгивание собаки, какое описывала госпожа Куузик. Там Вильясоо поставил диагноз этой болезни, этого страдания — «революционная рожа», собаку может излечить только компресс с хлороформом. Но кто скажет, почему стонет, всхлипывает и взвизгивает Варгамяэ Мари, как будто в ней в одно и то же время соединились человек, ребенок и собака? Кто уймет ее боль, положит конец ее страданиям?
Каждый раз, когда она приходит в себя после порошка и снова ощущает боль, у нее на устах одна мольба, один стон: скорей бы смерть! Но смерть не приходит. Мари не проклинает бога, она знает — у нее нет права надеяться, что бог услышит ее молитву, она молится наугад, лишь бы молиться.
С тех пор как приехал Индрек со своими порошками, Мари молит и его, молит еще жалобнее, чем бога, молит, чтобы Индрек избавил ее от болей, избавил навсегда. Мари хочет, чтобы Индрек давал ей все больше и больше белого порошка, чтобы се:";-
час же помогло. Когда Индрек старается объяснить, что очень много сразу нельзя, что это будет слишком, мать сначала не понимает, что значат его слова. Но вскоре догадывается об их смысле и умолкает. Ночью, очнувшись от забытья, мать услышала храп Андреса и сказала Индреку, сидевшему у ее постели:
— Отец дома.
—' Да, спит,— ответил Индрек.
— Антс?
— Спит в передней.