Так говорил я богу в сердце своем и молил его со слезами—это видел даже солдат, что сидел с ружьем на моих санях. Он, конечно, подумал, что я оплакиваю умершего сына, но нет, я только молился богу, чтоб он избавил меня от порки, если уж таков злобный замысел господ против меня, старого человека. Но когда господа на мою просьбу и внимания не обратили и когда даже пастор принялся меня увещевать — зачем, мол, я ожесточаю сердце свое против бога,—тут я почувствовал, что в душе у меня с богом дело совсем плохо. И тогда меня силой потащили на скамью и выпороли. И веришь ли, сын, пусть бы мне дали тысячу ударов или хоть сто — мне было бы легче их снести, чем эти пятнадцать. Я уверен, эти пятнадцать были придуманы не как наказание, а как позорище мне, старому человеку, чтоб загадить мое незапятнанное имя, осквернить мою честь. Что ж это за вина, за которую мне следует только пятнадцать ударов? Что я—-вороватый подпасок или мелкий конокрад? Они говорят, — я неправильно воспитал своих детей, за это и карают. Но и вы, и весь свет мне свидетели—я всегда вел вас путями правды и справедливости, во имя господне. Баре, может, мне как раз это в вину и ставят, ведь им, да и всем другим больше по душе Пеару со своей шатией, которые в кабаке сидят. Но где же тогда господь бог? Где же он, если о;', угои кривды на земле не видит? Где же он, если не слышит человека, взывающего к нему в скорби душевной во имя правды и справедливости? Почему допускает он, чтобы совершалось такое, почему не слышит молитвы праведника? И слова, что я говорил от всего сердца, и мои слезы — все обернулось посмешищем, это я почувствовал, когда опять сел на сани рядом с моим мертвым сыном, и кобыла, насторожив уши, сама, без вожжей, затрусила рысцой — домой спешила... А мне не хотелось домой, не хотелось больше на Варгамяэ, где я жил и растил детей во имя господне. Верь, Индрек, сын мой, в первый раз в жизни подумал я о тех людях, что сами налагают на себя руки. Еще немного — и я привязал бы вожжи к кузову саней и отправил бы кобылу домой с мертвым Антсом, а сам повесился бы на первом попавшемся дереве. Вовремя вспомнилось мне, что говорил мой покойный отец про самоубийц. И слова эти помогли мне перебороть себя. «Человек — самому себе не собака, чтоб собственной рукой веревку себе на шею накидывать»,—-так говорил мой отец. И я спросил себя: неужели я — как собака самому себе? И я вспомнил Юсся, который повесился на елке за хибаркой. Я эту ель выкорчевал с корнем, чтоб и следа не осталось, и посадил вместо нее рябину, на ней каждую осень красных ягод полно. А кто, спросил я себя, кто выкорчует дерево, на котором буду висеть я? Я знал, что нет такого человека и дерево это останется и будет расти по-прежнему и будет пугать чужих людей и их детей... Но когда я выехал на широкое мызное болото, где, бывало, на рождественских праздниках пускал коня так, что дух захватывало,— у меня сердце защемило и я зарыдал во весь голос. Так страшно одинок, покинут богом и людьми я был. И я сказал себе: Варгамяэ Андрее, ты всю свою жизнь делал зряшную работу. Ты породил дочерей и сыновей, но помощи от них не видишь, потому что дочери выходят замуж, а сыновей отнимает война или убивают баре. У тебя было две жены, матери твоих детей, но одна из них давно в могиле, другая стонет на краю могилы. Ты радел о чистоте души своей и имени своего, но теперь твое имя замарано навеки,
так что Пеару по сравнению с тобой сияет подобно .агнцу Христову. Ты всегда призывал имя божье, ко-тда шел копать канавы, раскалывать камни или мостить гать, но твои канавы обваливаются, на месте убранных камней из-под земли вырастают новые, .а гать постепенно тонет в грязи. Пеару никогда в молитвенник и не заглядывал, как будто господа бога .л сына его, Спасителя нашего, и вовсе на свете нет,— и все же Пеару живет лучше, чем ты. Ни одного сына у него не убили, жена его жива, тело его и имя не осквернены поркой... Так говорил я самому себе над трупом Антса и, когда выехал к своему полю, пролетят в сердце своем и все молитвы, и веру, проклял правду и справедливость, которых всю жизнь мекал, которым и вас, детей, учил, проклял бога-отца, бога-сына и бога-духа святого, проклял надежду на печное блаженство, ибо все это было суета сует и томление духа здесь, на Варгамяэ, среди болот и трясин! Я поклялся, что никогда больше не переступлю порог церкви только ради себя самого, и пожалел, что выпросил у солдат обратно «Лютню Сиона», библию и молитвенники.