Мейгас постоял немного, понурив голову и словно vto-to обдумывая.
— Л я должен ехать с ними,— проговорил он.— Буду делать все, что в моих силах, большего от меня :-'iktc не может требовать. А вы? Вернетесь в город?
— Не знаю,— отозвался Индрек.— Мне никуда больше не хочется. Честное слово, товарищ.— Последнее слово он невольно произнес так, что оно зазвучало нежностью, лаской. Они пожали друг другу руки, заглянули в глаза, и Индреку вдруг захотелось обнять ivoro человека. Но это длилось лишь мгновение.
— Прощайте! — промолвил Мейгас, и Индрек почему-то почувствовал, что они никогда больше не встретятся.
— Прощайте! — ответил он, снова схватил руку Мейгаса и пожал ее в последний раз.
Было уже совсем темно, когда глашатаи свободы покинули мызный двор. При этом дали сигнал — выстрелили несколько раз из револьвера и затрубили в ;а\"заченкьш с собой охотничий рог. Вожаки отряда уселись в коляски в меховых шубах, только Мейгас был в своем пальто. Человеку в генеральском мундире захотелось обязательно поехать верхом; на мызной конюшне выбрали для него коня. Кое-кто из батраков г слуг тоже уселся в повозки или оседлал для себя лошадей, чтобы поехать немножко «потешиться». Вскоре все с великим криком и шумом исчезли в густеющем сумраке. Потом издали еще донеслось:
Мызы пылают, баре подыхают, Поля и леса заберут мужики...
А причудливой судьбе было угодно, чтобы эту песню гели па мотив, под который на протяжении жизни целого поколения весь край танцевал немецкий танец.
Вокруг поместья теперь все было ярко освещено — пламя бушевало со все большей силой. Люди толпами стояли при свете пожара, и никому и в голову не приходило тушить его или пытаться что-нибудь спасти. Да и поздно было, огонь закрыл уже все пути. Счастье еще, что ветер относил искры и пылающие головешки через парк в поле, где нечему было гореть. Там, правда, стоял сарай с молотилкой и сушилкой, но туда не долетали ни искры, ни огненные факелы — они гасли в сыром, туманном осеннем воздухе.