Глава XXVI Они подъехали к дому волостного правления, перед которым уже толпилось много народу, большей частью мужчины; одни прибыли сюда пешком, другие на телегах.

Было ли это какое-то собрание или же люди просто сошлись, чтобы обсудить жгучие вопросы дня, Индрек не знал, так как немного отстал от остальных; когда он вошел в волостное правление, Мейгас уже стоял на столе, на кипе старых газет, и разъяснял со-' бравшимся, что происходит в городе и зачем рабочие прибыли в деревню. Он говорил коротко, четко и резко, словно нанося удары чем-то тяжелым и острым. Но вместе с тем он благоразумно умолчал о том, насколько их фактические действия шли в разрез с целями их прихода в деревню. А ведь именно это, по мнению Индрека, надо было подчеркнуть и разъяснить, надо было внушить всем, что благая цель не должна из-за безрассудного буйства оборачиваться одним тишь разрушением.

После Мейгаса выступил волостной писарь. 3 своих требованиях и намерениях он шел гораздо дальше первого оратора. Мейгас говорил так, словно вся тяжесть борьбы со старым строем была еще впереди и нужно было напрячь все силы, чтобы не потерпеть поражения. А речь писаря звучала уверенностью, будто ни старого строя, ни борьбы с ним уже не существует, есть только народ и его воля, которую надо осуществить. Он был одним из самых радикальных делегатов всеэстонского съезда, и проведение в жизнь его решений казалось ему сущим пустяком. Надо только избрать по четырехстепенной системе полую волостную думу, а потом все пойдет как по маслу начнутся конфискации, правительственные учреждения!: чиновники будут подвергнуты бойкоту, просто объявлены несуществующими. А разве есть на свете власть, которая смогла бы противостоять всему народу?

Но Индрек все же не понимал — к чему уничтожать то, что народ думает сделать своим достоянием? И так как писарь об этом вовсе не упомянул, то Индрек не смог удержаться, чтобы не выступить, к тоже взобрался на стол, на ту же кипу газет.

Впервые в жизни обращался он к случайно собравшейся толпе. Сердце у него замерло, и он едва ли смог бы вообще сказать хоть слово, если бы не увидел стоявшего прямо перед столом Мейгаса, в котором предполагал единомышленника. Индрек стал говорить, сперва с трудом подыскивая слова и мысли, но потом их нахлынуло столько, что он и не знал, что с ними делать, куда их девать. Он говорил о человеке, о его свободе и правах, говорил о революции, о ее высокой, святой цели и смысле, говорил о старом строг к его надежном оплоте — помещиках, говорил о крестьянах, с нас самих, наших требованиях, о путях и средствах удовлетворения наших запросов, говорил о новом, более совершенном и справедливом строе и закончил так:

— Разве разрушение и уничтожение приближает на; к цели? Разве мы заложим основы лучшего, более справедливого строя, если станем все громить и разорять как безумные? Поймите правильно: дело тут не в имуществе врага, а в нас самих. Ибо если мы уже с самого начала дадим волю своим самым низким, можно сказать — скотским инстинктам, то как мы сможем потом обуздать себя? Но скажите мне, мои товарищи и братья, что будет с революцией, что будет с человеком, с его правами и свободой, если уже с самого начала его владыкой станет животный инстинкт?.. Имущество есть имущество, и тот, кто не находит ничего лучшего, как безрассудно уничтожать чужое добро, едва ли научится ценить и свое собственное достояние или приобретать его. Поэтому, братья, я обращаюсь к вам...