хриплоголосого убеждали замолчать, так как Meгайс прав, и в утешение добавляли:
— Хлебнули малость деле лишку хватишь.
— Ладно,— отвечал хриплый голос.— Но по какому такому праву у меня из рук бутылку вышибают? Я бы и сам ее мог в канаву кинуть, если уж так этого хотят.
— Я в темноте не разглядел, думал — кто-нибудь из наших людей,— извинился Мейгас, чтобы покончить дело миром.
Оказалось, что разбитая бутылка была последней. К рассвету, когда они дошли до первой мызы, легкое опьянение у всех уже улетучилось и разговаривать опять стало не о чем, как и тогда, когда выходили из города.
Прежде всего направились к управляющему, тот где спал. Потребовали открыть дверь немедленно, не то ее взломают. Когда дверь открылась, скомандовали управляющему «руки вверх!» и велели выдать все имеющееся на мызе оружие и деньги. Управляющий, толстый немец, обычно носил усы закрученными кверху, как у кайзера Вильгельма, но сейчас они у него уныло свисали вниз и так тряслись вместе с двой-ль:м подбородком, точно их обладателя хватил приступ лихорадки. Он сообщил прибывшим, что дом пуст, так как господа уехали в город. Здесь же узнали, как разыскать лесничего,— его дом находился в полукилометре от мызы, на опушке леса. Туда сейчас же отправились пять человек, а остальные члены отряда пошли к господскому дому, где, не долго думая, выломали входную дверь.
Люци обошли весь просторный двухэтажный дом комнату за комнатой, на всякий случай держа пистолеты наготове. Пусто и пусто, нигде ни души! Но когда они снова спустились вниз, оказалось, что в открытую парадную дверь валят батраки и другие мызные рабочее: весть о прибытии бунтарей, глашатаев свободы, разнеслась с быстротой молнии. Батраки тоже топтались по паркету и коврам своими грязными сапогами я постолами, с любопытством всюду заглядывая.
— Ишь черти, как живут! — выругался какой-то приземистый старик; в его спутанной бороде было уже немного седины, и он, казалось, только сегодня впервые это обнаружил, стоя перед большим зеркалом в раме красного дерева.— А я давеча просил управляющего — дай пару досок, пол в избе починить,— даже и тех не дал. Нельзя, мол, тогда и другие захотят...
Так, бормоча что-то про себя и глядя в зеркале на свое заросшее, почти звероподобное лицо, старик вдруг заметил, как жалка его серая, сгорбленная фигура среди роскоши и блеска этих комнат, и в нем вспыхнула страшная злоба против всего, что сверкало там в зеркале. Сам не отдавая себе отчета, он поднял сразу и руку, сжатую в кулак, и ногу в грязном постоле, как будто хотел ударить по зеркалу и сверху и снизу. Так он постоял секунду, потом рука его опустилась,