С этими буржуями только так и можно действовать,—'сказал он, прощаясь.— А этому, последнему, скоро бока пообломаем.
Сказал, уселся в пролетку, натянул шляпу низко на глаза, заложил ногу на ногу и укатил. А Индрек еще долго стоял на месте и смотрел на угол дома, за которым скрылся извозчик. Казалось, что все это эму померещилось. Кружилась голова, не то от радости, не то от гордости, что он смог участвовать в таком важном революционном акте. Да еще с кем! С самим Крезом, который был одним из самых первых поборников свободы, если не самым первым.
И такими путями, и другими, менее революционными, добывали деньги, чтобы создать в городах, поселках, деревнях, даже на отдаленных хуторах очаги свободы и превратить революцию во всенародное дело. Отделиться от церкви, освободиться от религиозных пут, из-под поповского ига, ведь попы — апостолы насилия, помещичьи приспешники. Прошли времена, когда считалось добродетелью подставлять правую щеку, если по левой тебя уже ударили, теперь надо было на один удар отвечать не двумя, а двадцатью ударами — такова была святая доблесть революции. Настало время, когда и сам Христос, приди он снова на землю, сплел бы плеть не из бечевок, а из колючей проволоки.
Это новое евангелие Индрек хотел возвестить и обитателям Варгамяэ. Он стал посылать туда «Друга народа», который делался все радикальнее и радикальнее. Кроме газеты, Индрек отправлял туда и резки о, хлесткие издания Вильясоо и всякое другое печатное слово, которое помогло бы углублять революцию. В дополнение ко всему этому, он и сам стал чаще писать домой, разъясняя цели и задачи текуще-j о момента. Так он дошел почти до коммунизма, когда у людей снова будет общая собственность, как во времена апостольские. Род человеческий должен снова освободиться от рабства собственности, и тогда для него наступит вечное блаженство, даже без всякого искупления. Блаженство начнется на земле, и человек сможет отказаться от рая небесного. К чему тогда еще стремиться в рай, если Эдем снова будет здесь?
Но на Варгамяэ либо не понимали всей этой великой премудрости, либо не интересовались ею. Отец писал Индреку — зачем, мол, он зря выбрасывает деньги на газету и книги, все равно никто не успевает их прочитывать. А в его, Индрековых, длинных письмах ничего не говорится о самом главном: не слышал ли он чего-нибудь о своем брате Андресе? Они тут, на Варгамяэ, давным-давно не получают от Андреса писем. Что же касается возврата апостольских времен, писал далее отец, то это возможно, так как об этом гозорится и в Священном писании, но он, старый человек, уже не увидит этого, ке доживет. Индрек, возможно, увидит, да, Индрек, наверное, увидит. И Хундипалу Тийт, который уже совсем поседел, не дождемся новых апостольских времен, но перед смертью ему так хотелось бы узнать, как обстоит дело с Индрековым экзаменом в высшей школе, думает ли он еще о нем или совсем забросил эту мысль. Для старого крестного отца этот экзамен был бы большой радостью, ведь он, Хундипалу Тийт, все еще продолжает говорить об Индреке как о славе и гордости Варгамяч.
Но Индрек тут ничего не мог поделать — он сейчас и не думал о том, чтобы доставить радость своему отцу, своему старому крестному или кому-либо другому. Он словно попал в какой-то водоворот или ураган, который увлекал его за собой, не спрашивая его воли. Приходилось все время думать о мировых вопросах, а не о Варгамяэ. Приходилось читать и говорить о всевозможных «измах», ибо в них, по-видимому, крылось сейчас спасение души и искупление, они определяли собою социальный строй, науку, искусство, литературу. На основе этих «измов» Индрек на тайных собраниях учащихся, варьируя мысль радикально настроенного русского, утверждал, что сейчас навозные вилы нужнее, чем Гете и Шекспир. Это звучало так смело и решительно, так сильно нравилось самому Индреку, что он повторил это и дома, в разговоре с Кристи. Девушка, все еще лежавшая, жаждала новостей.